Курышев

Я согласен: порою Сергея Курышева тяжело выносить на сцене. Его косноязычие, его проговаривание и пережевывание слов, его вихлястое сценическое поведение. Вот в "Жизни и судьбе" на него тяжело смотреть - это какой-то... немужик был, хотя на "Платонове" глаз не может оторваться от этого страдающего, изувеченного человека, снулой рыбке в цепких сетях житейской слякоти. От его мужественности, от его вязкой материальности, от присутствия тлеющей личности, которую запустили в зоопарк.

И все-таки Курышев - выдающийся артист. Он отталкивает и притягивает. Он магически воздействует на аудиторию. Я вижу работу артиста на сцене, не автоматическое воспроизведение. Вижу и артиста, и его работу. Вымучивание роли. Оттого он так и мучителен, и тячуг.

Я слушаю додинские "Бесы". Именно слушаю. Есть шестичасовая запись спектакля, сделанная как аудиокнига. Со слуха там Курышев - самый талантливый чтец. Это что-то заповедно-магическое, вкручивающаяся, вверчивающаяся в тебя интонация. Голос-шуруп. Голос, артикулирующий интонацию, делающий интонацию объектом театральной игры. Он играет (читает) своего Кириллова, и манера произносить слова у Курышева оказывается самой верной характеристикой персонажа. Интонация и способ проговаривания есть зерно образа.

Додин делает сцену у Виргинских максимально пародийной, режиссерской насмешкой над тайным обществом. Суетливые суфражистки, горячечные монологи бессмысленных людей, чаи с сушками при свете зеленой лампы. Здесь пробалтывают слова, скорым ритмом, суетливо, гоняя звуки из угла в угол, торопливо как бильярдные шары. Раскастистые, шумливые, задыхающиеся, остервенелые, хриплые диалоги. Слова бегают. Быстро-быстро. Вверх-вниз.

Кириллов - не такой. Этот несчастный русский мальчик, самый сложный и самый необъяснимый характер у Достоевского, вобравший в себя и национальную рассудительность, и правдоискательство, и твердость убеждений, и национальный дурь, и национальное самомучительство. Курышев говорит, и я слышу, как мысль клокочет в его горле. Он произносит текст, рождая его в ту же секунду и неся слово на руках, "в пальцах", как несёт акушерка новорожденного.

У этого Кириллова слова являются из кипящей магмы, он выковывает мысль в кузнице своего ума - как тот сказочный Волк, которому новый голосок выковал кузнец. Он играет рождение мысли. Корявое, грязное рождение стройной патрицианской мысли. Мы наблюдаем выговаривание как размышление. Этот русский мальчик - подлинный. Его жалко как запутавшегося мыслителя. Но и предложить ему нечего - он прав в своем своеволии, и неправ одновременно. И дух захватывает от виртуозного благородства мыслей этого русского Сенеки. И от того, как благородно он заблуждается. Быть красивым в бессмыслице - это то, что делает Сергей Курышев в роли Кириллова.

И финал, конечно, страшный. Самовозбуждение Кириллова, стихийное вскипание его гнева - когда от ненависти к Верховенскому, пожирающему оставленную мертвецом курицу, вырастает, крепится уверенность в своей правоте, - и дальше страшный, дикий, куражливый хохот Курышева: "Я хочу изругать, я хочу изругать..." Этот хохот совершенно неземной, утробный, замогильный.

У Курышева Кириллов и здоров, и нездоров одновременно. Изумительная способность поддерживать амбивалентность роли на всем её протяжении.