Опавшие листья. Короб театральный

В спектакле Андрея Гончарова "Отелло" (Театр на Таганке) есть несколько любопытных вещей. Это, прежде всего, понимание, что бурные шекспировские страсти будут выглядеть на современной сцене примерно, как картина Айвазовского в "Гараже" (картина в спектакле воспроизводится). Здесь никто не рвет жилы, говорят спокойно и размеренно, будничными голосами. Отелло собственно и душить-то Дездемону не будет, это уж совсем не в духе времени: достаточно одной сцены, сыгранной довольно сильно. Разъяренный (внутри) ревнивец со зрачками земляничного цвета просто пристукнет супругу публично, задав ей обидного и злого подзатыльника. Почти мужского леща. Пристукнет на глазах у всех как ребенка, стыдно, обидно, бесцеременно. Продемонстрировав сытую власть. Женщина отходит в сторону: от ее любви ничего не осталось. Отелло тут просто гнусный и банальный абьюзер, солдафон, который занимается немотивированным унижением женщины. Просто на том основании, что он - человек власти, офицер, камергер, сильный пол, а на деле - самоуверенный самец с фельдфебельскими прихватами. С него спадает былая спесь, и с этим подзатыльником умирает любовь и он сам, вся его дутая маскулинная харизма. Наверное, в этом можно найти и облегчение сюжета Уильяма Шекспира и даже его опрощение: но в спектакле совершенно точно нет романтизации, лелеяния порока. Здесь порок назван своими словами, лишен метафоры, обнажился. Все просто: побил женщину - значит ты, братец, мудак. А не мыслящий тростник и ренессансный мыслитель. Проиграл, просрал любовь. Все остальное - философская абстракция, удовлетворявшая в былые времена, а теперь растерявшая вкус и цвет.
И вторая вещь, которая в спектакле Гончарова хороша. Как же они любят друг друга, как прекрасно это влюбление. Какую изысканно нежную любовь проиграл Отелло. Роман Колотухин - однокурсник дочери Ирины Апексимовой. Роман Колотухин играет Отелло, Ирина Апексимова играет Дездемону. В этом неравном браке (прошу прощения, что надо говорить о возрасте, это бестактность, но тут никак не обойтись) появляется дивное качество: Дездемона уже умеет любить, а Отелло - еще нет. Навык любви обретается с возрастом. И этот опыт бесценен. Тонкая, деликатная, обходительная актриса Ирина Апексимова показывает игривый грациозный кошачий эротизм. С улыбкой сфинкса, женщина обольщает мужчину, ластится к нему, пожирает бархатным взглядом, щекочет взором. Тут вспоминаешь Лакана, который предпослал взгляду и речи сексуальные эрогенные свойства. Дездемона ходит вокруг мужчины, притираясь к нему, умея соприкоснуться с ним рукавами. И Отелло Колотухина отвечает на эти сигналы раздутым эго, напряжением мускулов, собранностью крепкого тела. Женщина формирует мужчину, а мужчина поддается. Какой тут красивый сложившийся любовный дуэт. Какую нежную опытную страсть проиграл мужчина, разменявший равноправную сексуальность на тупую власть своего пола.



Фото Романа Астахова

Забавная история о том, как Иван Тургенев познакомился со своими созданиями Базаровыми и они ему не понравились.

Общеизвестны видеолекции профессора Андрея Зализняка о новгородских берестяных грамотах. Но вот недавно в сети появился и другой цикл от Новгородской областной библиотеки. Необычайно увлекательно, и там, и здесь невозможно оторваться от мысли, какое это огромное достояние, открытие века, которое приносит до сих пор открытия и уточнения. Этакая прекрасная консерва из архаики с посланием.

У Жака-Далькроза замечательное и точное:

Зрительный образ должен предшествовать звуку и слову, иначе он будет иллюстративен к тексту, будет его дублем.

Это выражение по-своему объясняет метод физических действий Станиславского и биомеханику Мейерхольду, где сперва создается физический каркас роли, а затем на него крепится эмоциональное и духовное содержание роли.

Так же и в практике Роберта Уилсона: сперва создается "видеокнига", затем "аудиокнига".

Можно, конечно, злопыхательски пошутить, что в спектакле Максима Исаева "Сказка о золотом петушке" (Карлсон Хаус, Санкт-Петербург) слово "петушок" понимается как расхожий эвфемизм, а Шамаханская царица демонстрирует, что "у нее во лбу звезда горит" несколько пониже. Но это глупые шутки - не более. На самом деле в этом хаотически обустроенном спектакле с помощью детской сказки Пушкина с кристалльной ясностью демонстрируется совсем не детская история: Эрос - смертельная болезнь, смертная сила. Эрос - мощная стихия, ради которого можно предать благодетеля и моментально забыть, что убиты твои сыновья. Это Джаггернаут - обстоятельство непреодолимой слепой силы. Как сама природа, он больше и сильнее человека и заинтересован в его сокрушении, в его падении и капитуляции. И самое страшное, видимо, это когда взамен недостающего Эроса тебе дается неограниченная власть. Воля к власти формируется, когда на Эрос нет возможностей, как у царя Додона. Жуткая птица-долбоклюй, сделанная кукольниками из какого-то обломка большого циркуля ("посверкивая циркулем железным"), продалбливает мозг человека, селится в нем, затем убивает человека, и выходит из бездыханного тела, как обогатившийся кровью Чужой. Нам казалось, что золотой петушок - это воплощение сил космической гармонии, карающий ангел-истребитель. А это мощная природа с ее инстинктами Эроса и Танатоса, только и ждущая исчезновения человека и имеющая средства для его ликвидации.

https://www.goldenmask.ru/spect_2238.html

Знаю, что у пьесы "Собрание сочинений" Евгения Гришковца, поставленной Виктором Рыжаковым в "Современнике", немного поклонников. Но я бы хотел сказать несколько слов в ее защиту. До появления этого текста казалось, что после канонических спектаклей у Гришковца, который так прекрасно преобразил нашу сцену, драматургию, актерское мастерство, случилась пауза. После "По По" для меня все пошло по нисходящей, казалось Евгений работает по схеме "тех же щей, да пожиже влей". Серьезные темы перестали его занимать, был рывок в театральную попсу, милоту и бесконфликтность. И вот в этом тексте "Собрание сочинений" мне привиделось попытка вернуть себе былой статус, пьедестал крупного драматурга.
Да, мне, как и многим, тут очень активно не нравится вся антизападная, антиамериканская проблематика, которая тут вываливается, как протухшая требуха из телевизора.  Плодить ненависть со сцены в тот момент, когда ненавистью переполнено всё вокруг, - задача, по-моему, недостойная. Попытка словить повестку власти художника не красит. Грубо, топорно, и в спектакле Виктор Рыжаков, кажется, все делает для того, чтобы эта тема стала проходной. Мне активно не нравится карикатурирование людей через костюмы: нарощенные жопы, животы и мускулы, обезьяньи уши у нуворишей. Роботизированность и зоорморфность персонажей, которые не должны нам нравиться, превращают спектакль в памфлет, а не в психологическую историю о незапланированном крушении ценностей.
А нравится мне пьеса ее отношением к истории и памяти, ее "вишневосадским" шлейфом. Коллизия крутится вокруг библиотеки состарившейся матери (Марина Неелова), которая не нужна тут никому: ни ей (книги нужны, чтобы их читали; книга на полке - это смерть книги), ни ее детям. Книги, как и сама мама, нужны тут только как метафора, а не сами по себе. Как метафора ценностей. Метафора детства и прошлого, которое должно оставаться нетронутым. И мама, в конечном итоге, нужна детям только как хранительница ключей от детской, которая неподвластна переменам, как сторож столетнего шкафа. Мать не удовлетворяется своей функцией, статусом аллегории, она хочет жить - и из пепельной ахматовской трагической героини превращается в жгучую рыжую клоунессу, Марина Неелова тут показывает сильные стороны своего дарования, трансформируя нежность и заботу в бегство от давящего груза прошлого. В самом деле сталинский ар-деко, который выстраивает на сцене Николай Симонов, героиня Нееловой хочет превратить в пустоту, в чистоту, в зал для свободного танца. Боже мой, сколько же еще мы будем таскать на себе этот кошмарный травматический XX век, сколько еще лет тянуть эту лямку прошлого и переживать историю как хоррор, загипнотизированные, завороженные зрелищем адской истории? В какой-то момент хочется скинуть с себя шлейф наследия - потому, что он не дает нам помыслить о будущем. И весь наследие-то - это просто 10 тонн книг, и более ничего. Пыль книжная, пшик, батарея шкафов, лекции о Риме, в котором героиня так никогда и не побывала. Да, память тоже бывает маньяком-террористом.
Эта пьеса одновременно и тоскует по прошлому, и желает его сжечь на костре. И жаждет помнить, и жаждет забыть. Вот, что тут от "Вишневого сада": ценность ускользающей красоты, механизм исчезновения которой ты запустил сам. Да, мир гибнет! Но как же чертовски красиво он горит! Как красиво запустение. Какая артистическая гибель у этой книжной цивилизации. Как грациозно она отходит в вечность. Человек не живет, если в нем нет любви к необязательному, любви к тому, что не приносит пользы. По-настоящему ценно то, что бесполезно. Так и Гришковец с Виктором Рыжаковым рассказывает нам о никому не нужной цивилизации, которая потеряла меркантильность, пользу, когда все превратилось в цифру (еще одна метафора Симонова), но не упала в цене, а стала бесценной.

Фото Кирилла Очкина