Опавшие листья. Короб театральный

Впечатляющее видео очень красивого спектакля Рижской оперы по "Летучему голландцу" Рихарда Вагнера (реж. Виестурс Кайришс, 2018).
Здесь корабль-призрак - это запертый самолет, в котором летят неизвестно куда пилоты то ли во сне, то ли мертвые, то ли в анабиозе. Вероятно, если пилоты спят, то кораблем никто не управляет. Голландец в отчаянии сражается со смертью, настигающей тебя везде, и только Сента, женщина, способна вывести скитальцев на свет Божий.  Охотник носит с собой убитого альбатроса, пугая Сенту. Это сражение мужской и женской энергий, воды и суши, жизни и смерти, идеи дома и идеи скитальчества: в финале Сента идет к Голландцу, но никак не может к суженому прийти.

Знаю, что у пьесы "Собрание сочинений" Евгения Гришковца, поставленной Виктором Рыжаковым в "Современнике", немного поклонников. Но я бы хотел сказать несколько слов в ее защиту. До появления этого текста казалось, что после канонических спектаклей у Гришковца, который так прекрасно преобразил нашу сцену, драматургию, актерское мастерство, случилась пауза. После "По По" для меня все пошло по нисходящей, казалось Евгений работает по схеме "тех же щей, да пожиже влей". Серьезные темы перестали его занимать, был рывок в театральную попсу, милоту и бесконфликтность. И вот в этом тексте "Собрание сочинений" мне привиделось попытка вернуть себе былой статус, пьедестал крупного драматурга.
Да, мне, как и многим, тут очень активно не нравится вся антизападная, антиамериканская проблематика, которая тут вываливается, как протухшая требуха из телевизора.  Плодить ненависть со сцены в тот момент, когда ненавистью переполнено всё вокруг, - задача, по-моему, недостойная. Попытка словить повестку власти художника не красит. Грубо, топорно, и в спектакле Виктор Рыжаков, кажется, все делает для того, чтобы эта тема стала проходной. Мне активно не нравится карикатурирование людей через костюмы: нарощенные жопы, животы и мускулы, обезьяньи уши у нуворишей. Роботизированность и зоорморфность персонажей, которые не должны нам нравиться, превращают спектакль в памфлет, а не в психологическую историю о незапланированном крушении ценностей.
А нравится мне пьеса ее отношением к истории и памяти, ее "вишневосадским" шлейфом. Коллизия крутится вокруг библиотеки состарившейся матери (Марина Неелова), которая не нужна тут никому: ни ей (книги нужны, чтобы их читали; книга на полке - это смерть книги), ни ее детям. Книги, как и сама мама, нужны тут только как метафора, а не сами по себе. Как метафора ценностей. Метафора детства и прошлого, которое должно оставаться нетронутым. И мама, в конечном итоге, нужна детям только как хранительница ключей от детской, которая неподвластна переменам, как сторож столетнего шкафа. Мать не удовлетворяется своей функцией, статусом аллегории, она хочет жить - и из пепельной ахматовской трагической героини превращается в жгучую рыжую клоунессу, Марина Неелова тут показывает сильные стороны своего дарования, трансформируя нежность и заботу в бегство от давящего груза прошлого. В самом деле сталинский ар-деко, который выстраивает на сцене Николай Симонов, героиня Нееловой хочет превратить в пустоту, в чистоту, в зал для свободного танца. Боже мой, сколько же еще мы будем таскать на себе этот кошмарный травматический XX век, сколько еще лет тянуть эту лямку прошлого и переживать историю как хоррор, загипнотизированные, завороженные зрелищем адской истории? В какой-то момент хочется скинуть с себя шлейф наследия - потому, что он не дает нам помыслить о будущем. И весь наследие-то - это просто 10 тонн книг, и более ничего. Пыль книжная, пшик, батарея шкафов, лекции о Риме, в котором героиня так никогда и не побывала. Да, память тоже бывает маньяком-террористом.
Эта пьеса одновременно и тоскует по прошлому, и желает его сжечь на костре. И жаждет помнить, и жаждет забыть. Вот, что тут от "Вишневого сада": ценность ускользающей красоты, механизм исчезновения которой ты запустил сам. Да, мир гибнет! Но как же чертовски красиво он горит! Как красиво запустение. Какая артистическая гибель у этой книжной цивилизации. Как грациозно она отходит в вечность. Человек не живет, если в нем нет любви к необязательному, любви к тому, что не приносит пользы. По-настоящему ценно то, что бесполезно. Так и Гришковец с Виктором Рыжаковым рассказывает нам о никому не нужной цивилизации, которая потеряла меркантильность, пользу, когда все превратилось в цифру (еще одна метафора Симонова), но не упала в цене, а стала бесценной.

Фото Кирилла Очкина

В Прокопьевске (Кузбасс) очередная лаборатория. Решили делать по забытым или неизвестным текстам классиков. 

И тут получается интересно. Спасибо режиссерам, что пошли на риски, а театр в лице директора Людмилы Купцовой эти риски поддержал. 

Очень-очень давно уговаривал разных режиссеров заняться Леонидом Добычиным. И вот Артем Устинов решился сделать эскиз по культовой повести "Город Эн". Напомню, что Иосиф Бродский видел в этом тексте главную русскую книгу XX века. 
Степан Пектеев сделает эскиз по "Оптимистической трагедии" Всеволода Вишневского. Спектаклей Коляды и Рыжакова на всю Россию мало, эту пьесу надо ставить, не забывать! 
Алексей Золотовицкий вытащил из небытия модернистскую пьесу Алексея Ремизова «Трагедия об Иуде, принце Искариотском» - которая пропала в истории театра. 
Игорь Стам вернет интерес к забытой одноактовке Вампилова "Случай с метранпажем". Все-таки, если "Ангела" еще ставят, эту пьесу все реже и реже можно увидеть на сцене. 

http://kuzbass85.ru/2021/01/13/v-prokopevske-gotovyatsya-k-eksperimentu-pod-nomerom-123/

Трудно понять после просмотра фильма Учителя "Цой", от чего нас хотел оградить сын Цоя, составивший петицию аж к президенту. О том, что у Виктора Цоя было много жён, знает даже википедия. Сложные отношения между ними прилагаются, разумеется. Ну не мир же. Две прекрасные актрисы Марьяна Спивак и Паулина Андреева сделали максимум для того, чтобы сделать своих персонажей живыми людьми с живыми реакциями. О том, что Айзеншпис был хапуга, - это тоже ясно как божий день. Совершенно не понятно, что криминального в фильме, цель которого вполне благородна: показать, что жизнь лучше смерти, а сюжет похорон и перемещения тела, показанный с аллюзией на роман Фолкнера "Когда я умирала", превращается в трагикомический карнавал и балаган. Смерть не патетична, смерть глупа и плохо выглядит. Все сделано уважительно и к памяти о Цое, и к его родственникам. Вероятно, сын недоволен, что величие не разлили - так это достоинство, а не недостаток. Величия нам хватает,  спасибо.
Да, некоторые постановочные ходы не вполне удачны. Да, фильм не очень умен, интеллектуально оснащен. Но что-то в нем есть: вот это оцепенение, ужас смерти, которая всегда невовремя и  всякий раз не знаешь, как реагировать.
Артисты все на месте, а роль, которую тихо делает Марьяна Спивак, прямо-таки очень сильная.

Думаю о том, что театр и драма подошли вплотную к крушению идеи героизма. Наблюдая за множащимися формами социального и бытового насилия, художники понимают, что более измерять реальность героизмом и героем невозможно. Думаю, это даже вопрос о смене опорного термина для теории театра - понятия "герой".
Мудрый Николай Бердяев, наблюдая за самым началом "кровавого колеса" - революцией 1905 года, прозревая в нем весь XX век, пишет о "конце героического пути развития российской истории". Он хочет остановиться. Сергей Булгаков в "Вехах" противопоставляет героизму подвижничество. "Вехи" не услышаны российским обществом, не услышаны они и при републикациях в конце 1980-х. Интонация "Вех" не живет сегодня, но, возможно, в какой-то момент, наконец, эта книга будет прочитана.
Оттепельная и послеоттепельная драматургия начала искать силу в слабом герое, силу - в умении уйти от конфликта, отказавшись от бинарных оппозиций, от идеи героического сопротивления реальности и от идеи жизни как борьбы.
Производственная драма, критикующая сталинский стиль хозяйственной деятельности, обнаружила истину: героизм, трудовой подвиг - это банально результат плохой организации, плохого планирования, он изнемождает человека, гасит его ресурсы. Данко горит и светит, но быстро умирает.
Современное отношение к насилию, поиск возможностей избавиться от насилия диктует представление о герое как о человеке, оставляющем после себя жертв этого героического усилия. А жертва и вина вновь формируют повод для компенсации унижения, и история повторяется снова, циклично. И нет этому конца. Герой не разрывает цепочку зла, как и Комиссару в "Оптимистической трагедии" кажется, что его революционное, идеологически правильное, законное насилие - последнее, триумфальное.
Весь вопрос: как на уровне языка разделить понятия "герой" в искусстве и теории драмы и понятие "герой" в жизни. Пави предлагает слово "актант", но совершенно ясно, что это не приживется.

Есть существенное суждение Валентина Плучека, для которого 1920-е - это его театральная родина (был, как известно, артистом у Мейерхольда). Он рассказывает о замысле при постановке "Самоубийцы" Николая Эрдмана. (Плучек ставит пьесу впервые в России, но именно этот аспект у него не получился.) Но говорит важное - возможно, услышал от автора: фигура Подсекальникова у Эрдмана рождается из эксцентриады Чарли Чаплина и Бастера Китона, где финал с монологом героя воспринимается как вочеловечование куклы, персонализация социальной маски. Маленький человек отказывается быть клоуном у веселящегося общества, красиво сервирующего трупы.

При всем обилии сегодня "Самоубийц" (очень хороших) такая версия с Подсекальниковым-Чаплиным не встречалась.

У силезцев красивое поверье: когда женщина рожает, её душа вылетает к ребёночку, она становится пустой, без души. Поэтому дают роженице поесть курицы или голубя, чтобы душа их вошла.
В Полесье считали, что душа у колдунов и самоубийц выходит через жопу. Поэтому страшное ругательство: "Чтоб у тебя душа из задницы вышла!"
Смоляне считали, что душа, вылетевшая из человека, садится птичкой на мёртвое тело.
У уральских старообрядцев одежду умерших легко прополаскивали и вешали на чердаке до той поры, пока она не истлевала.

© Из статьи Светланы Толстой