Опавшие листья. Короб театральный

 

В том числе, как тема заброшенности, богооставленности человека, несоразмерного и враждебного человеку огромного пространства, знакомая нам по Чехову, продолжается в американской литературе и философии Делёза.

У Гегеля драматическое действие есть "исполненная воля", "решимость воли" и все в том же духе.

А я думаю о том, какую эволюцию прошёл театр, что строки, написанные чуть более 150 лет назад, кажутся сочинениями инопланетянина.

Постучитесь в гробы и спросите у мертвецов, не хотят ли они воскреснуть, - и они отрицательно покачают головами. К этому же сводится и мнение Сократа, высказанное в "Апологии [Сократа]" Платона; и даже бодрый и жизнерадостный Вольтер не мог не сказать: "мы любим жизнь, но и небытие имеет свою хорошую сторону"; а в другом месте: "я не знаю, что представляет собою жизнь вечная; но эта жизнь - скверная шутка". Да и кроме того, жизнь, во всяком случае, должна скоро кончиться, так что те немногие годы, которые нам еще, быть может, суждено прожить, совершенно исчезают перед бесконечностью того времени, когда нас уже больше не будет. Вот почему при свете мысли даже смешным кажется проявлять такую заботливость об этой капле времени, приходить в такой трепет, когда собственная или чужая жизнь подвергается опасности, и сочинять трагедию, весь ужас которой имеет свой нерв только в страхе смерти. Таким образом, могучая привязанность к жизни, о которой мы говорили, неразумна и слепа. Она объясняется только тем, что все наше внутреннее существо уже само по себе есть воля к жизни и жизнь поэтому должна казаться нам высшим благом, как она ни горестна, кратковременна и ненадежна. Объясняется эта привязанность еще и тем, что эта воля, сама по себе и в своем изначальном виде, бессознательна и слепа. Что же касается познания, то оно не только не служит источником этой привязанности к жизни, но даже наоборот, раскрывает перед нами ничтожество последней и этим побеждает страх смерти.

© Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление. 1818

Прочел весь молодежный номер последнего Петербургского театрального журнала, который получился исключительно интересным и этапным. Тема номера - и именно это и удалось - виражи сознания 20-летних, первого поколения с несоветским мышлением, приходящее в театр сегодня. Культурологическая, социологическая картина структуры нового сознания: как они смотрят на мир, через какие фильтры, через какие сети. Это было так важно осознать, распознать ключи в их миры.

Умнейшие размышления Николая Песочинского и Елены Некрасовой о природе современной уличной театральности. Крайне серьезное интервью с гуру Андреем Аствацатуровым. Портреты артистов Волкострелова и отличный портрет режиссера Семена Александровского, написанной Оксаной Кушляевой, - про ритм как основу жизнепонимания молодых. И еще десятки лиц молодого театра: от Квятковского до Крикливого.

Девушки ПТЖ Оксана Кушляева, Софья Козич и Надежда Стоева разговорили и меня на довольно серьезный текст (он стоит теперь цельным, а был разбит вопросами) о "Культуре всеприятия": мой вклад в осмысление темы молодого театра, философии постимперского сознания в культуре. Удалось очень многое сформулировать впервые. В конце номера еще один мой текст о театре Ханты-Мансийского АО (Театр обско-угорских народов в Ханты и режиссер Анна Вишневская, Нижневартовские городской театр и театр кукол, Сургутский театр драмы).

И две мои студентки - уже закончившая Оля Тотухова с отличнейшим материалом об "Окончательном монтаже" Аллы Сигаловой на фоне майских демонстраций - и еще учащаяся Катя Кострикова об артисте Иване Николаеве.

Патриотам-путинцам еще очень далеко до креативного белорусского риминга.

Стихотворение Бертольта Брехта, во многом раскрывающее его житейскую философию. Квинтэссенция его веры.

О покладистости природы

Ах, душистым парным молоком угощает прохладная кружка
Стариковский, беззубый, слюнявый рот.
Ах, пёс приблудный, любви взыскуя,
Порой к сапогу живодёра льнет.

И негодяю, который насилует в роще ребенка,
Кивают приветливо вязы тенистой листвой.
И дружелюбная пыль нас просит забыть поскорее,
Убийца, след окровавленный твой.

И ветер крики с перевернувшейся лодки
Старательно глушит, заполняя лепетом горы и дол,
А потом, чтобы мог сифилитик заезжий поглазеть на веселые ноги служанки,
Приподымает услужливо старенькой юбки подол.

И ночной порой в жарком шепоте женщины тонет
Тихий плач проснувшегося в углу малыша.
И в руку, которая лупит ребёнка, угодливо падает яблоко,
И собою довольная яблоня чудо как хороша.

Ах, как ярко горят глаза мальчишки,
Когда под отцовским ножом с переразанным горлом на землю валится бык!
И как бурно вздымаются женские, детей вскормившие груди,
Когда полковые оркестры разносят маршей воинственный рык.

Ах, матери наши продажны, сыновья унижаются наши,
Ибо для моряков с обреченного судна любой островок благодать.
И умирающий одного только хочет: дожить до рассвета,
Третий крик петухов услыхать.

© Бертольт Брехт. 1926. Перевод Мориса Ваксмахера

А вот берлинское кладбище "Доротеенштедтишер-Фридхоф", где похоронены Брехт и Елена Вайгель, - напротив них могилы Фихте и Гегеля.





Я был у них в декабре прошлого года.